***
А иногда - всё чаще и чаще - он [Малкольм] ругал себя, что вообще так много думает о родителях. Нормально ли это? Нет ли в этом чего-то жалкого? Ему двадцать семь, в конце концов! Это так у всех, кто живёт дома? Или с ним одним что-то не так? Веский аргумент, что пора переезжать: он перестанет быть таким младенцем. Иногда вечерами, когда родители этажом ниже укладывались спать - старые трубы шумели, пока они умывались, потом наступала внезапная тишина, когда они выключали батареи в гостиной, и все эти звуки лучше всяких часов отсчитывали время: одиннадцать, полдвенадцатого, двенадцать, - он мысленно составлял список тех проблем, которые ему нужно решить в ближайший год, без промедления: работа (ничего не происходит), личная жизнь (не существует), сексуальная ориентация (не определена), будущее (в тумане). Эти четыре пункта оставались неизменными, хотя их расположение по важности могло меняться. Также неизменной оставалась его способность поставить точный диагноз вместе с абсолютной неспособностью найти выход.
На следующее утро он просыпался, полный решимости: сегодня уедет из дому и скажет родителям, чтобы оставили его в покое. Но, спустившись вниз, он видел мать, она готовила ему завтрак (отец к тому времени давно был на работе) и говорила, что собирается сегодня покупать билеты на Сент-Барт, куда они ездили каждый год, и просила решить, на сколько дней он к ним присоединится. (Родители всё ещё оплачивали за него все эти поездки. Он никогда не упоминал об этом в разговорах с друзьями.) "Да, мам", - говорил он. А потом завтракал и выходил в большой мир, где никто не знал его и где он мог быть кем угодно.
***
Но здесь ты занимался искусством, потому что одно это и умел делать хорошо, потому что на самом деле только об этом и думал меж быстро гаснущих мыслей, свойственных каждому: секс, еда, сон, друзья, деньги, слава. Ты мог подкатывать к кому-нибудь или ужинать с друзьями, а твой холст всё это время сидел внутри тебя, и перед твоим внутренним взором покачивались зародыши всех его форм и вариаций. И потом для каждой твоей картины, каждого твоего проекта наступало такое время - по крайней мере, ты надеялся, что оно наступит, - когда жизнь этой картины казалась тебе реальнее жизни будничной, когда ты только и думал о том, как бы поскорее вернуться в студию, когда ты, сам того не сознавая, за ужином высыпал на стол горку соли и чертил ею свои сюжеты, планы и узоры, а белые крупицы, будто ил, тянулись за твоими пальцами.
***
Столько времени уходило на то, чтобы объяснить другим, что такое ты и что такое твоя работа - что она значит, что ты хотел этим сказать, почему ты хотел сказать именно это, почему ты выбрал эти цвета, и эту тему, и эти материалы, и такую технику, и способ нанесения, - и поэтому таким облегчением было очутиться рядом с человеком, которому не надо ничего объяснять и можно просто глядеть и глядеть, а если уж что и спрашивать - так прямо, технично, в лоб. Они как будто обсуждали моторы или водопровод, что-то однозначное и механическое, подразумевающее всего один или два варианта ответов.
***
Нередко студенты, больше других одарённые от природы, и мучаются больше других на первом году обучения - юридическая школа, особенно первый её курс, это, конечно, не то место, где расцветают люди, наделённые творческим подходом, абстрактным мышлением и воображением. Мне часто кажется - я об этом слышал, но не знаю из первых рук, - что так же обстоят дела в художественных училищах.
У Джулии был друг по имени Деннис; в детстве он был невероятно талантливым художником. Они с Джулией дружили с ранних лет, и она как-то показала мне кипу рисунков, сделанных им лет в десять - двенадцать: наброски птиц, которые что-то клюют на земле, автопортреты - его круглое спокойное лицо; портрет отца-ветеринара, который гладит осклабившегося терьера. Отец Денниса не видел смысла в уроках рисования, так что мальчик никакого формального образования не получал. Но когда они выросли и Джулия поступила в университет, Деннис отправился в художественное училище - учиться рисовать. В первую неделю обучения им разрешали рисовать что угодно, и преподаватель всегда выбирал именно его рисунки, чтобы приколоть их на доску, похвалить и обсудить.
Но потом их стали учить, как рисовать - в сущности, перерисовывать. В течение второй недели они рисовали только овалы. Широкие овалы, пухлые овалы, тонкие овалы. На третьей неделе рисовали круги: трёхмерные, двухмерные. Потом цветок. Потом вазы. Потом руки. Потом головы. Потом туловища. И с каждой неделей профессионального обучения дела Денниса шли всё хуже и хуже. К концу семестра его рисунки никогда уже не попадали на почётную доску. Взросшая в нём осторожность мешала рисовать. Теперь, увидев собаку с шерстью до самого пола, он видел не собаку, а круг на параллелепипеде и, пытаясь её зарисовать, беспокоился о пропорциях, а не о том, чтобы передать её собачность.
Он решился поговорить с преподавателем. Так мы и пытаемся тебя сломать, Деннис, сказал преподаватель. Только по-настоящему одарённые могут это выдержать. "Наверное, я не был по-настоящему одарён", - говорил Деннис. Он выучился на юриста и жил в Лондоне со своим партнёром. "Бедный Деннис", - сочувственно говорила Джулия. "Да ладно, всё нормально", - вздыхал Деннис, но звучало это неубедительно.
***
Узнав, что они расстались, мистер Ирвин покачал головой (было это у Флоры на вечеринке, она должна была вот-вот родить): "Вы, парни, и вправду заделались питерами пэнами. Вот тебе, Виллем, сколько? Тридцать шесть. Ума не приложу, что с вами такое творится. Деньги вы зарабатываете. Все чего-нибудь да добились. Может, перестанете уже цепляться друг за дружку да повзрослеете наконец?"
Но как становятся взрослыми? Неужто единственно верный вариант - обзавестись парой? (Но если вариант один, значит, вариантов нет вовсе.)
- Тысячи лет эволюции и социального развития - и что? Другого выбора у нас нет? - спросил он Гарольда, когда они прошлым летом ездили в Труро, и Гарольд рассмеялся в ответ.
- Слушай, Виллем, - сказал он, - по-моему, всё у тебя нормально. Я, конечно, тебе постоянно твержу о том, чтоб ты в жизни как-то уже определился, и я согласен с отцом Малкольма, семейная жизнь - это замечательно, но, по правде сказать, всё, что от тебя требуется, - быть хорошим человеком, впрочем, ты им уже стал, и наслаждаться жизнью. Ты молод, у тебя впереди ещё много-много лет на то, чтобы решить, как тебе жить и что делать.
- А если я именно так и хочу жить?
- Ну тогда всё в порядке, - сказал Гарольд. Он улыбнулся Виллему. - Знаете, мальчики, да каждый мужчина мечтает жить так, как вы. Быть может, даже Джон Ирвин.
Потом он всё раздумывал, а так ли уж плоха созависимость. Дружба приносила ему радость, от неё никто не страдал, так кому какое дело, есть у него созависимость или нет? Да и вообще, чем это созависимость в дружбе хуже созависимости в любовных отношениях? Почему в двадцать семь это похвально, а в тридцать семь - уже нездорово? Чем вообще дружба хуже любовных отношений? Почему не гораздо лучше? Ведь дружба - это два человека, которые день за днём остаются вместе, потому что их связывает не секс, не физическое влечение, не деньги, не дети, не собственность, а только обоюдный уговор быть вместе, взаимная преданность союзу, который никак нельзя узаконить. Друг становится свидетелем и тягостной череды твоих неудач, и долгих приступов скуки, и редких успехов. Дружба - это чувство, которое даёт тебе почётное право видеть, как другого человека охватывает самое чёрное отчаяние, и знать, что ты тоже можешь впасть в отчаяние при нём.
"Маленькая жизнь"